Юбилейное («Письма из Переделкина»)
Основатель Советского государства любил повторять, что лучший способ отметить юбилей – это сосредоточить внимание на недостатках.
С одним моим ученым соседом (философом, надо сказать, замечательным) мы решили последовать этому мудрому наставлению. В дни 180-летия автора «Бедных людей», когда все мировые агентства тешили нас известиями о победах Северного альянса и устрашали падением цен на нефть, в Переделкине были высказаны довольно основательные претензии к славному юбиляру.
Достоевский, заметил мой собеседник, виноват в том, что он настоятельно влек нас к вопросам высшего порядка, на верхние, так сказать, этажи существования. Для него были главными дух и вера. И стало как бы неприличным рассуждать «откуда хлеб берется». В отличие от Толстого, автор «Идиота» не жил в поместье, а посему не ведал забот сельского труженика. (Тут, правда, можно было бы робко указать на «Мужика Марея» и на отдельных персонажей Мертвого дома, но ради чистоты эксперимента не будем вдаваться в подробности.) Достоевский обрек, таким образом, русского интеллектуала на фантастическую, сугубо умственную жизнь. И вот результат: «Наши жизненные силы перекочевали куда-то вверх. Из-за ценностей высших загублены низшие, фундаментальные, мифологические».
Но так ли уж повинен Достоевский в наших сегодняшних бедах?
В Германии, например, такие мыслители, как Гегель, Кант, Шеллинг, Фихте и др., только и делали, что обживались «на верхних этажах». Это ничуть не помешало обитателям этажей пониже не только заняться устроением своего частного быта, но и добиться некоторого общего благоденствия.
Поучимся ж серьезности и чести
На западе у чуждого семейства.
……………………………………
Еще во Франкфурте отцы зевали,
Еще о Гете не было известий,
Слагались гимны, кони гарцевали
И, словно буквы, прыгали на месте.
«Известия о Гете» не сильно изменили нижние этажи Европы. В свою очередь мы заимствовали «у чуждого семейства» только то, что пришлось нам по душе.
Автор «Былого и дум» вспоминает: в 30-е годы XIX столетия люди, читавшие ночи напролет сочинения «Егора Федоровича» (то бишь Гегеля), «расходились на целые недели, не согласившись в определении «перехватывающего духа», принимали за обиды мнения об «абсолютной личности и о ее по себе бытии». Герцен говорит, что немецкие профессора философии плакали бы от умиления, «если б знали, какие побоища и ратования возбуждали они в Москве между Маросейкой и Моховой, как их читали и как их покупали». Мы начали «отвлекаться от жизни» задолго до Достоевского: он в те годы не написал еще ни строки.
Карамазовские разговоры не есть чистый плод воображения романиста. Возможно, традиция идет от русских странников, схимников, юродивых и святых. Достоевский лишь художественно сформулировал те национальные пристрастия, которые, впрочем, не должны быть предметом ни особой гордости, ни особой печали.
«Мы не решили еще вопрос о существовании Бога, а вы хотите есть!» – в сердцах молвил однажды Белинский звавшему его откушать И.С. Тургеневу. Конечно, обсуждая подобные материи, нация не должна оставлять себя без обеда: иначе сама дискуссия может сойти на нет. Видимо, поэтому Иван и Алеша Карамазовы беседуют о важных предметах отнюдь не в пустыне египетской, а в людном трактире «Столичный город» – между ухой и чаем с вишневым вареньем. (Примечательно, что во времена Пушкина сюжеты чисто политического свойства дебатировались «между Лафитом и Клико».) Братья Иван и Алеша могли бы к вящей пользе сограждан озаботиться усовершенствованием трактирного меню или, скажем, мощением скотопригоньевских улиц. Но это был бы уже другой роман.
Не надо обольщаться. Ни нация в целом, ни даже ее просвещенная часть никогда не «зацикливались» на том, о чем говорит Достоевский. В стране, которая строит ракеты, дабы обрушить их на головы внутренних врагов, о «слезинке ребенка» вспоминают не чаще, чем в стране, которая направляет свои орудия смерти на головы врагов внешних. Тем не менее благодаря Достоевскому указанная «слезинка» крепко засела в мировой генетической памяти. «Верхний этаж» заставляет «этажи нижние» (в том числе сугубо «подпольные») иногда поднимать очи горе.
Сказывают, что в немецком издании Библии 1940 года слово «грех» было везде закавычено. Тем самым давалось понять, что мораль – вещь относительная. То, что мы наблюдаем ныне – и в политике, и в искусстве, – тоже не почитается грехом. Достоевский, однако, заставляет раскрыть кавычки.
Выступая перед панихидой по писателю 3 сентября 1971 года, архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской) заметил: «В сущности, весь мир уже находится в «обществе Достоевского», являясь его имплицитным (это важная категория) членом». В том числе, добавим, и тот мир, который не подозревает о существовании автора «Бесов».
Можно ли требовать от писателя большего?
А. Чехов писал А. Суворину: «…Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника. В «Анне Карениной» и в «Онегине» не решен ни один вопрос, но они вас вполне удовлетворяют, потому что все вопросы поставлены в них правильно».
Мы до сих пор не можем внятно ответить на вопрошения наших духовных учителей. Впрочем, вряд ли они рассчитывали на вербальный ответ.
«Литературная газета», 21 ноября 2001,
колонка «Письма из Переделкина»
|
|
