Женщине дано иное зрение (о поэзии И. Кабыш)
В бестрепетной отчизне
У Евгения Винокурова есть строки: «Поэт и женщина – два разных существа. Их смертный поединок вечен, право!» Поэт знал, о чем говорил. Как, однако, быть в довольно распространенном случае, когда поэт и женщина совмещаются в одном лице? Каждая из составляющих этого рискованного союза может легко угробить другую (примеры известны). И в любом случае победа – неважно, поэта над женщиной или ее над ним – оборачивается драмой.
В стихах Инны Кабыш нет ничего дамского, даже если иметь в виду не расхожий – гламурный – смысл, а понятие, запечатленное в высоком названии ранней блоковской книги. С другой стороны, героиня вроде бы не рвется останавливать коней на скаку или входить в горящие избы. Хотя, как с горечью сказано в песне о погибших десантниках, – «в жизни есть место подвигу, / слишком много есть мест». Помнится, Веничка Ерофеев в качестве идеала противополагал навязываемым сверху подвигам «всеобщее малодушие». У Кабыш другое: не столько «вечно женственное», сколько «женское, слишком женское». Поэтому она говорит с Родиной на равных – как, пожалуй, не смел бы разговаривать мужчина, но как одна мать может обратиться к другой: «Россия, береги своих детей, / не то одна останешься на свете».
Вообще, на месте тех, кто занимается таким благородным делом, как сочинение вопросов к ЕГЭ, я бы рекомендовал школьникам (ученикам Кабыш) поразмышлять над «образом Родины» в стихах своего педагога. Интересно, какие будут предложены варианты.
Я родилась в большой стране:
пусть больше нет ее снаружи,
она целехонька во мне –
я никогда не буду уже.
«А если когда-нибудь в этой стране…» – сказала Анна Ахматова. Здесь нет ни высокомерия, ни гордыни. А только скорбная отстраненность, право на которую дается лишь страстной и безответной любовью. Исчезновение государства, где ты родился и вырос, – тоже «личные трудности»: так обозначила И. Кабыш свою первую книгу.
Неотделимость от судеб Родины – какой бы она ни была – сродни неотделимости от поэзии, которая только и дает шанс сохранить в себе и то, и другое.
В моей бестрепетной отчизне,
как труп, разъятой на куски,
стихи спасли меня от жизни,
от русской водки и тоски.
Отчизна названа «бестрепетной»: жестоко, но справедливо. Во всяком случае, это куда правдивее, чем обращенные к той же отчизне дежурные уверения в трепетных чувствах.
«Я не научился любить свою родину, – говорит Чаадаев, – с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло...» Автору «Философического письма» приходится как можно доходчивее объяснять современникам мотивы своего умозатмения: «Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать».
Впоследствии это будет названо негативным патриотизмом.
Лермонтовское «…но странною любовью», пушкинское «черт догадал меня родиться в России…» и т.д. – ни одного из этих самооправданий-самообвинений «не объяснит рассудок». Инна Кабыш в своих отношениях с Родиной еще более иррациональна: «Даже если ты станешь богатой и сильной, / я буду тебя любить».
Но до этого (то бишь до богатства и силы) еще очень неблизко. А «в натуре» – метафизическая реальность (не знаешь, какая Россия метафизичнее – земная или небесная), которая наподобие музы диктует ставшие уже хрестоматийными строки:
Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается с мужем…
На сакраментальный (и общенациональный) вопрос «что делать» В.В. Розанов в «Эмбрионах» ответил просто: «Если это лето – чистить ягоды и варить варенье; если зима – пить с этим вареньем чай». Его не послушались – и спустя почти век приходится констатировать: «Кто варит варенье в России, / тот знает, что выхода нет». («Выхода нет» – читаю привычную надпись над турникетами Киевского вокзала – и всякий раз невольно подставляю эти слова в знакомую стихотворную строчку: явное доказательство того, что поэзия первична.)
Надежду на будущее дает только отсутствие надежды: этот эсхатологический оптимизм, кажется, не чужд жителям страны, в которой «не больно умирать» и к которой принадлежит Инна Кабыш. Вернее, тем из этих жителей, кто, оказавшись на переломе времен, не стал во искупление недавних грехов публично посыпать голову пеплом и не поспешил решать «личные трудности» за счет ближнего своего. Но – «с холодным вниманьем» взглянул окрест себя. У этого переходного времени должен был прорезаться собственный голос. И он оказался очень мучительным – каким всегда бывает голос собственной совести.
Эдем как детский сад
У каждого поэта – свои отношения с Богом. Я говорю не о так называемых духовных стихах, как правило, лишь иллюстрирующих Священное Писание или предание. Я имею в виду сотворение (со-творение) поэтом новой эстетической реальности – от пушкинского «отцы пустынники и жены непорочны», бунинского «…к милосердным коленям припав» или пастернаковского «о Господи, как совершенны…» до легкомысленного запускания в небеса ананасом или грозного богоборческого рыка «Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду!» Инна Кабыш не молитвословит и не кощунствует (хотя в последнем ее не без оснований может упрекнуть истинно верующий). Она говорит с Богом как свободный человек – каким и замышлялся в шестой день творения. Она смеет задавать Ему неудобные вопросы. Подозреваю, что Богу это угодно. Ибо Он поругаем не бывает.
Ее героине снятся разметанные взрывом «летящие дети», и она в свою очередь готова «возвратить билет»: «Оставь меня, Господи, лучше в покое!.. / Когда подымаешь над миром пращу, / подумай о том, что мы знаем лишь двое: / чего я тебе никогда не прощу…» Да уж. Как та мать, которая, по мысли Ивана Карамазова, даже в вечности не смеет обняться с мучителем своего ребенка, – она, лирический поэт, склонна «не плакать и молиться, / а молча пить из черепа врага». И вопреки всякой политкорректности заявить: «Мало мне ока боевика, / подрывника – частей». Может ли поэт ставить Творцу ультиматум? «…Господи, если ты их простишь, / то не прощай меня».
Конечно: «Мне отмщение, и Аз воздам». Но женщине дано иное устройство зрения: «Видит Бог, кому все это надо – / женщина не видит из-за слез».
«Сквозь увеличительные слезы» (если воспользоваться строкой К. Ваншенкина) смотрит на мир лирическая героиня Инны Кабыш. В том числе – на детский мир, как многознаменательно названа вторая ее книга. (Кстати, название еще одного цикла – «Безотцовщина» – не есть ли метафора все той же богооставленности?) Пожалуй, редко кому из русских поэтов присуще такое пронзительное и трагедийное ощущение детства – как единственно подлинной жизни, ее единственного мерила. Например, детство почти проигнорировал (по причинам, впрочем, понятным) автор «Прибежали в избу дети»: для него значима только лицейская юность. Для Кабыш – «рай – это там, где нет людей, / а только дети и собаки». Нет, это не инфантильная «остраненка» (хотя сравнить птиц с бельевыми прищепками способен как раз ребенок). Это взгляд женщины взрослой и достаточно умудренной, которая знает, что «действительно смерть придет». Не может не поразить соединение детства и того неведомого загробья, где пребывают родные души: «Так ждут нас наши мертвые в могилах, / как дети у забора в детсаду». А с другой стороны – «ад – пребывать в Эдеме, зная, / что за тобою не придут». Ибо насельники рая и ада – все те же дети.
«Он награжден каким-то вечным детством» – это Ахматова о Пастернаке. «Детство – Отрочество – Детство»: это Кабыш – о себе. Вечное детство. При том, что авторской искушенности хватило бы на десятерых.
«Не хочу другого мальчика!»
Обычно определение «книжный», прилагаемое к поэту, несет в себе оттенок некой вторичности, второстепенности по отношению к «основному заболеванию» (то есть к «высокой болезни», которая, как принято считать, должна питаться непосредственным чувством). Адепты своеобычности забывают, что, скажем, тот же Пушкин был поэтом в высшей степени книжным (чего стоит взятое напрокат «гений чистой красоты» или дельвиговское «гордое терпенье» – типичные постмодернистские заимствования). Культура как таковая может явиться источником сильнейшего и непосредственнейшего переживания. «Мне жалко Мону Лизу, / мадонну без младенца» – что ж, теперь придется учитывать и эту версию. И даже замена одного слова в каноническом тексте – «дорогая моя столица, / золотая моя орда» – может принести ни с чем не сравнимую «радость узнаванья». Инна Кабыш, конечно же, постмодернист – хотя язык не поворачивается так ее называть. Она продирается сквозь толщу культурных смыслов, а иногда и открыто декларирует свои художественные предпочтения:
Я переделать мир хочу –
и от бессилия кричу.
Я Достоевского читаю,
я русских мальчиков учу.
Она учит «русских мальчиков» в прямом и переносном смысле – как школьный учитель и как поэт. И при этом не может забыть мальчиков других – нерожденных.
…Пусть всех рожу я по второму разу, –
кто возвратит мне первенцев моих?
Вспомним горестный вопль штабс-капитана Снегирева из «Братьев Карамазовых» – в ответ на утешительный совет умирающего Илюшечки завести «хорошего мальчика, другого»: «Не хочу хорошего мальчика! не хочу другого мальчика!» Что с того, что мы читали книгу Иова.
Мужчины в ее жизни
Кстати, эрос у Кабыш не менее драматичен, чем любимое ею детство. И если судьба начинается «с крови, с мужчины», то и в дальнейшем этот навязчивый персонаж – вечный оппонент, тайный враг, предатель, кумир, предмет восхищения и поношения – кто угодно, но только не друг. У пациенток гинекологического отделения – собственная оптика: «Здесь женщины, / а за окном – / мужчины. / Здесь следствие, – / а за окном – / причины». Обитательницы палаты связаны с теми, кто «за окном», далеко не равным образом. «Есть любовь. / И как следствие – боль». За первородный грех расплачивается только одна из сторон. Та, у которой есть право сказать: «Изо всего народа русского / любя тебя лишь одного». Народ, если он умный, этим не оскорбится. Мужчине, правда, о женщине такое говорить не пристало: лучшая часть народа его не поймет.
В «случае Кабыш» приведенные в начале стихи Винокурова меняют свой смысл. Поэт (женщина) и мужчина – тоже два разных существа. И в их «смертном поединке», как всегда, прав оказывается поэт.
…Помню Инну Кабыш еще совсем юную – она пришла в университетскую литературную студию, которой я имел удовольствие руководить. На первом обсуждении, почуяв живую кровь, оппоненты возбудились и, перебивая друг друга, обрушились на обсуждаемую с кучей полезных советов. Инна слушала вполуха и чуть иронично. Было ясно, что до всего, что ей нужно, она дойдет сама.
Ее приветили старшие – те, чьим мнением нельзя не дорожить: В. Корнилов, Т. Бек, Ю. Ряшенцев, Е. Евтушенко, Л. Аннинский… Они заметили ее раньше, чем других в том переломном (но, слава богу, не переломанном) поколении, к которому принадлежат В. Павлова, Ю. Гуголев, Е. Исаева, В. Степанцов, В. Иноземцева, М. Ватутина, Л. Каганов – и, наконец, Д. Быков, чьего феерического таланта с лихвой хватило бы на три-четыре литературные генерации. (Я упоминаю здесь только своих студийцев.) Вместе с ними Кабыш свидетельствует, что поколение состоялось.
…Среди той виртуозной невнятицы, пифического бормотания и претенциозной зауми, которая спешит выдать себя за последний поэтический писк (каковым, к сожалению, является), стих Инны Кабыш звучит трезво и внятно. Она смысловик – в том понимании, в каком говорил о себе О. Мандельштам, написавший «Мы живем, под собою не чуя страны»… Она смысловик, ибо ее интересует смысл происходящего – с ней, с историей, со страной, с народом. Она – не побоюсь этого слова – поэт социальный и, более того, социально ответственный. Но прежде всего – поэт. Потому от нее можно ждать каких угодно сюрпризов. «Невеста без места» называется ее последняя книга. Она из тех невест, которые убегают из-под венца.
Независимая газета. ExLibris. 2009. 26 февраля. С. 5.
|
|
