Меня любила девушка. Затем

она мне изменила. 

      		Что ж, бывает

такое в жизни часто. 

      		Я не спорю:

нет повести банальнее на свете.

...Но что считать банальностью? 

      			Банальность -

понятье отвлеченное. 

      		Мы вправе

над нею насмехаться. Но банальность,

едва оставшись с нами с глазу на глаз,

нам отомстит.

		...Как я упомянул,

мне изменила девушка. 

      		Но прежде

мы были с ней три года неразлучны.

Три года и три месяца! 

      		Конечно,

по дедовским понятьям этот срок

не столь уж долог. 

		Были прецеденты,

когда порой влюбленные и доле

огонь любви питали... 

      		А в отдельных

конкретных фактах можно усмотреть

примеры той любви, что наши предки

почли б за благо высшее - до гроба,

примеры той любви, чье даже имя

теперь не мыслим мы произнести

без некоей усмешки. 

		А подумать -

над чем смеемся? 

      	Сами ж над собой.



Но я вернусь к той девушке. 

      			Я, право, 

не знаю, как назвать ее. Знакомой?

Едва ли это так! Да и какая 

она к чертям знакомая мне? 

      			Может,

любовницей? 

	Но чуткий наш язык

скрывает в этом слове чуть заметный

презрительный оттенок, 

      		неуместный,

мне кажется, по отношенью к людям,

всем существом привязанным друг к другу.



ТОГДА Я НАЗОВУ ЕЕ ЛЮБИМОЙ.



Итак, моя любимая жила

на Трифоновке - в шумном, 

      			знаменитом

на всю Москву красавицами доме,

где девочки со всех концов России

мечтают стать Ермоловою или -

подумать страшно! - Сарою Бернар,

а на худой конец - хотя бы Людой

Савельевой. 

      		Любимая моя

была щедра. Она со мной делилась

отважно всеми таинствами сцены -

и потому к концу ее ученья

я ни за что на свете бы не спутал

систему Станиславского ну, скажем,

с системой Мейерхольда. 

      		И пожалуй,

я смог бы роль в любительском спектакле

сыграть недурно. 

      		Но, однако, роли,

не спрашивая нашего совета,

распределяет жизнь, как ей угодно.



У нас случалось всякое. 

      			Бывали

нелепые, 

      отчаянные ссоры -

с взаимными упреками, 

      		с жестоким

бореньем самолюбий. 

      		Но бывали

прекрасные мгновения. 

      			А впрочем,

что за нужда рассказывать об этом

тем, кто хоть раз любил и был любим.



Любовь нас выручала... 

      		Помню, как-то

меня разнес один достойный критик.

Его собрат - не менее достойный -

меня вознес. 

      	Мне кажется, что оба

тогда погорячились. 

      		Став взрослее,

я осознал, что был предметом спора

весьма принципиального, который

едва ль касался собственно меня.

Я все читал. Но у моей любимой

был легкий нрав. 

      		Она, свернув газету,

смеялась беззаботно: "А, пустое!

Как от любви - никто не застрахован

от нелюбви! 

      	Не хнычь! 

      		Давай поедем

на выставку - пить пиво, 

      			или лучше

осмотрим павильон собаководства!".



...Мы с нею поженились бы. 

      			Однако

все упиралось в некую жилплощадь,

которой, к сожаленью, не владели

ни я и ни она. 

      		Мы порешили

расстаться на год, чтоб соединиться

уже навеки в собственной квартире.



Затем она уехала. 

      		В театре

одной из наших солнечных республик

она сыграть должна была Джульетту.

Ей это удалось. 

      		Любовь и верность,

что сочетались в ней неразделимо,

ей помогли, наверно. 

      		Так, положим,

тогда я рассуждал. И даже тени

не ведал подозренья: это было б,

по-видимому, глупо 

      		и противно

естественности наших отношений.

Она писала: "Что же ты не едешь!

Любимый, приезжай!". 

      		Она звонила:

"Ну что ты медлишь? 

      		Мы с тобой в разлуке

почти полгода". 

      	Но четыре тыщи

нас разделяло с нею километров.



Я продал плащ. Я заложил часы -

подарок брата. 

      	Денег не хватало.

Тогда я план придумал. 

      		Я пошел

в одно из тех издательств, где ко мне

как будто бы неплохо относились.



Я так сказал редактору: 

      		"Прекрасно

вы знаете, что есть у нас на юге

прекрасная республика, где, кстати,

работают прекрасные поэты,

которые прекрасно сочиняют

прекрасные, мне кажется, стихи.

Я полагаю, было бы не лишним

меня послать туда в командировку:

я перевел бы их произведенья

на наш прекрасный радостный язык".

Редактор призадумался. 

      		Поспешно

я вставил: "Что касается оплаты,

то это - не суть важно! 

      		Мною движет

одна любовь. 

	И только лишь любовь!".



Я дни считал до встречи. 

      			В самолете

я сочинил программу. 

      		Мы уедем

в далекое Джайлау. В белой юрте

мы проведем неделю, 

      		запивая

бараний плов кумысом. 

      		Аксакалы

нам станут петь. 

		И я переложу

с возможным прилежаньем их творенья.



Мы встретились. 

      	Она была все та же.

но иногда в глазах ее мелькало 

и нечто незнакомое. 

      		Звучит

так иногда кувшин, что заключает

двойное дно. 

	Неопытному слуху

не отличить обычного звучанья

от звука необычного. 

      		Тогда

я не придал серьезного значенья

подобным околичностям. 

			Душа -

душа тем паче женская - потемки.



Весь день мы были вместе. 

      			На базаре

мы пили крепкий, чуть солоноватый

зеленый чай. 

      	Во всем же остальном

Восток не поражал воображенья

особой экзотичностью. 

      			Стояли

вокруг такие ж блочные строенья,

как и во всех иных градах и весях.



Она жила в одном из них. 

			Мы были

в актерском общежитье. 

      		Пахло хлоркой,

сгоревшим луком, стиркой и - слабее -

дешевым гримом. 

      		Узкая кровать

жгла выстывшим железом. 

      			Я подумал,

что ей должно быть очень одиноко

жить в незнакомом городе. 

      			Конечно,

на женщину влияет обстановка.

Как, впрочем, и на всех. 

      			На табуретке

лежали грудой письма, что исправно

я ей писал. (Невольно придаем

мы письмам непомерное значенье.

Бумага есть бумага. Человека

она не заменяет. 

      		Все же странно

мне было встретить собственной рукой

написанные строки: это чувство

меня смущало несколько - как будто

себя ты встретил. Но себя себе же

уже чужого.) 

      		Рядом сковородка

с вчерашними стояла голубцами,

подернутыми тонким слоем жира.

Белели стены. 

      		Я не смог заметить

весьма бы здесь уместных фотографий

киногероев. 

	Лишь с одной из стен

печально улыбался непохожий

сам на себя Марчелло Мастрояни.



Мы утром разошлись. 

      		Она спешила

в театр на репетицию. 

      		Я с жаром

принялся за дела. 

      		Договоренность

у нас существовала, что под вечер

мы встретимся в гостинице. 

      			Я ждал

с пяти часов ее звонка. 

      		Предчувствий

мне не являлось. 

      		...Но ни в семь, 

      			ни в восемь,

ни в девять 

      мне она не позвонила.



Такси я не нашел. 

      		Пустой троллейбус

меня тащил через вечерний город

до улицы Белинского. Там тускло

светилось общежитие: оно

уж засыпало. 

      	Дверь моей любимой

была закрыта. 

      	Сев на подоконник,

я закурил. 

      	Наверно, задержалась

она в театре.

МАЛО ЛЬ ЧТО БЫВАЕТ!

...Все затихало. 

      		Оперная прима

стирала в кухне свитер. 

      		Торопливо

стучали каблучки по коридору

последних полуночниц. 

      		Каждый стук

рождал надежду. 

      		Вскоре все затихло.



Она явилась утром. 

      		Тихой, бледной

и - отрешенной. 

      	Я молчал. 

      		Она

молчала тоже. 

      	Это длилось долго.

ТОГДА ОНА ЗАПЛАКАЛА. 

      		Тогда

я закричал: "Не может быть! 

      			Ты шутишь!

Чего ты плачешь? Ты была на съемках?

Скажи, ты нездорова? 

      		Задержалась

ты у подруги? 

      		Что же ты молчишь?!"

Она не отвечала. 

      		Непохожий

сам на себя Марчелло Мастрояни

глазел, скрывая грустную усмешку,

с пустой стены.



...ТОГДА ОНА СКАЗАЛА:

"Ты слишком долго ехал. Слишком просто

меня ты отпустил. 

      		И слишком часто

мне было одиноко. 

      		Я не в силах

все это объяснить. 

      		Через неделю

ты вновь уедешь. 

		У меня не хватит

слез на четыре тыщи километров".



Что было делать? Говорить о долге?

Взывать к рассудку? 

      		Бить? 

      			Но для мужчины

все это унизительно. 

      		К тому же

я был освобожден в одну минуту

от этих прав. 

      	Я был уже не волен

карать или прощать. 

      		Мне вдруг некстати

припомнилась история о том,

как умирал один большой мыслитель,

почти всю жизнь с немыслимою силой

искавший смысл жизни. 

      		Он в бреду

на миг очнулся, 

      		тяжко поднял веки,

прислушался, 

	привстал на смертном ложе

и, изумленно разведя руками,

промолвил: "Ничего не понимаю!".



Я в тот же день уехал. 

      		В горнолыжном

пристанище - на маленькой турбазе

мне дали ключ от номера. 

      			Мой номер

был нулевым. Ирония пришлась,

пожалуй, кстати: я и в самом деле

все начинал с нуля. 

      		Уже однажды

со мной такое было. 

      		С той поры

я мнил себя немало искушенным

в несовершенствах жизни. 

      		(Нам присуще

себя переоценивать. 

      		И нас

вдруг посещает странная идея,

что мы познали женщину. 

			Кому,

по совести, не лестно оставаться

в подобном заблуждении?) 

      			Мужчины

и до седин порою совершают

глупейшие ошибки. Но еще

не видел я примера, чтобы глупость,

допущенная женщиной, в итоге

не обернулась мудростью. 

      			От века

прекрасный пол, как гений-самоучка,

играет роль, в которой не отыщешь

ни капли фальши. 

      		Пусть меня простят

за это отступленье... 

      		...Так банальной

развязкой завершилось то, что вряд ли

сочли бы мы банальным. 

      			Позабыв

про переводы, 

      	на пустой турбазе

я написал все это. 

      		Остается

мне лишь поставить dixi, что по-русски

примерно означает: 

		"Я сказал -

и тем спас душу". 

      		Выбора иного

не существует. 

      	И совсем неважно,

кто прав, кто виноват. 

      		В конечном счете

права любовь. И только лишь - любовь.