Игорь Волгин
Новости
Биография
Библиография
Стихи
Публицистика
Достоеведение
Студия ЛУЧ
Литинститут
Фонд Достоевского

 
обратная связь mail@volgin.ru

 
официальный сайт
ИГОРЬ ВОЛГИН
Пародии
вернуться к оглавлению


Дмитрий Быков. От благодарных бесов (2001)



Рецензия на кн.: Волгин И. Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 г. – М.: Либерея, 2000. – 703 с.



По всей вероятности, Игорь Волгин будет отрицать, что события последних двух лет российской истории каким-то образом повлияли на его работу над «Пропавшим заговором» – самой большой и фундаментальной покуда его работой о Достоевском. Хотя рискну сказать, что сам Достоевский для нынешнего Волгина лишь один из персонажей исторической драмы, в котором заключено все оправдание, весь смысл ее. Исследуется уже не личность Достоевского и не творчество его, а вечная российская коллизия интеллигенции и власти, причем в трактовке этой коллизии появляются принципиально новые обертоны. Правда, для тех, кто читал волгинские «Метаморфозы власти», ничего неожиданного тут нет: феномен власти, мучительно волновавший и притягивавший Достоевского, давно уже интересует Волгина гораздо больше, чем литература. Самое страшное и самое интересное заключается в том, что перед нами борьба без правил и без правых. Все заговоры в истории, все секты тайных народолюбцев, освободителей и преобразователей (включая и рухнувшую на наших глазах секту НТВ) обречены. Волгина занимает вопрос о моральной правоте заговорщика – той самой моральной правоте, которая для так называемого русского общества всегда была несомненна, априорна. Жестче всех выразился Иван Шмелев: «Две вещи российский интеллигент всегда должен был иметь при себе: паспорт и... «фебрис революционис»! О паспорте правительство попечение имело, а что касается «фебрис»-то этой самой... тут круговая порука всех российских интеллигентов пеклась и контроль держала и их вождей! Чуть было не сказал – козлов! Разные, конечно, и вожди эти самые бывали... были и такие, что в России-то никогда не живали... бывали и такие, что... собственную мамашу удавят ради «прямолинейности»-то и «стройности» системы своей-чужой, а ты... дрожи! Там хоть ты и пустое место, и пьяница, и дубина... только дрожи и дрожи дрожью этой самой, правительству невыносимой, – и вот тебе авансом билет на свободный вход в царство «высокое и прекрасное». И не без выгоды даже!»

Волгин посягнул на святая святых – и вовсе не в такой, слава богу, обстановке, в какой сделали это впоследствии Шмелев и Бунин. Здесь, собственно, есть понятная возрастная закономерность – раннего, сравнительно молодого Волгина русские мальчики-заговорщики привлекали и волновали страстно, он почти восхищался ими. Волгин зрелый, ставший свидетелем нескольких «пропавших заговоров» уже в реальности, относится к любой секте заговорщиков с крайним скепсисом, с язвительной иронией, что, конечно, не мешает ему сострадать петрашевцам. Но вот ведь в чем новизна: он и Николаю сострадает ничуть не менее искренне. Более того: Николаю он посвятил едва ли не более объемистые и детально проработанные главы, нежели собственно петрашевцам и даже главному своему герою. И глава о Николае Палкине называется у него «Невольник чести».

Само собой, такая высота взгляда даром не дается: вероятно, из всех волгинских литературоведческих романов этот самый мучительный и драматичный, самый напряженный, для чтения временами невыносимый. Волгин многому научился у Достоевского, еще раз доказав, что аура его всесильна и неумолима: стилистических влияний нет – тут автор вовремя хватает себя за руку, – но композиционные более чем наглядны. Это медленно раскачивающееся, но лихорадочно развивающееся действие, набирающее темп с каждой новой главой; эта долгая фиксация на чудовищных эпизодах, от которых хочется глаз отвести, – чего стоит весь финал, долгий, составленный из сотни свидетельств, томительный (речь-то идет об ожидании казни), дотошно-подробный... Но всего ужаснее в этой книге то, что правых в ней нет. Николай исполняет свой долг, как он его понимает, и неустанно замораживает Россию для ее же блага. К чести Волгина, следует заметить, что весьма путаные взгляды петрашевцев он изучил детально и умеет ненавязчиво намекнуть читателю, ЧЕМ была бы Россия, исполнись в те времена мечты русских утопистов. Поневоле посочувствуешь царю.

Самый же дикий, внеморальный вывод (нигде, однако, не сформулированный буквально, но отлично прочитывающийся между строк) Волгин делает тогда, когда, описав всю мистерию с отменой казни, здесь же методом монтажного стыка цитирует все, что Достоевский в разное время об этом эпизоде написал и рассказал. Получается, что мистерия эта – выдержанная вполне в духе Достоевского, даже в его стилистике, если угодно, – как раз и была тем недостающим звеном, без которого Достоевский-прозаик не сформировался, не возник бы, так навсегда и оставшись автором «Бедных людей», «Двойника» да «Прохарчина». Волгин прямо пишет о том, что участие этого автора в заговоре было именно исканием другой судьбы, жаждой Участи, ибо в прежней биографии Достоевскому было уже тесно. Чтобы состояться, он обязан был пройти через грандиозную и бесчеловечную инсценировку – столь же жестокую и, увы, очистительную, как самые мрачные страницы его прозы. Тут вам и ожидание, и разрешение, и катарсис, проистекающий от внезапно явленного милосердия...

Поздний Достоевский нигде прямо не отвечает на вопрос о МОРАЛЬНОМ ПРАВЕ царя подвергать участников «пропавшего заговора» такой очистительной пытке. Но поскольку он нигде – ни прямо, ни косвенно – царя за это не осуждает, вполне можно допустить, что автор «Бесов» и «Карамазовых» задним числом понимал и оправдывал то, что учинили над автором «Маленького героя» и «Двойника». Впрочем, Достоевский вообще не любил «обиженных» и презирал «жертву известных обстоятельств» Верховенского-старшего, даром что вложил в его уста немало собственных наблюдений.

Разумеется, замысел Николая, детальным анализом которого занимается Волгин (анализом чисто эстетическим), был бесчеловечен. Или внечеловечен, по крайней мере. Но кто сказал, что великое искусство всегда человечно? И разве одной человечностью руководствуется в своей художественной практике Достоевский? Гуманист ли Шатов? Гуманист ли Алеша? И если даже признать, что для позднего Достоевского человек остается мерой всех вещей, путь к такой человечности, пролегший от холодноватых абстракций и гофманианских фантазий раннего Достоевского, лежит именно через Семеновский плац. Как и путь к прозрениям Мышкина – через падучую.

Разумеется, в беглом изложении выглядит все это куда как жестоко. Но Волгин, отказываясь становиться на традиционную интеллигентскую точку зрения и оправдывать заговорщиков, не делает окончательных выводов. Он сопоставляет факты, комбинирует свидетельства. Свидетельств этих, в том числе и впервые вводимых в филологический обиход, у него много, подчас слишком много. Но в них не тонешь – оппозиция четко задана, сюжет авторской мысли прослеживается ясно и недвусмысленно. И для сегодняшнего российского интеллигента, ввергнутого в пучину небывалых прежде коллизий, «Пропавший заговор» – чтение не самое радостное. Поколеблен и нравственный авторитет декабристов, на которых интеллигенция молилась два столетия, и народовольцев, чья жестокость и догматизм вполне уничтожались трагизмом участи. И вообще оказывается, что сочувствовать пассионариям-оппозиционерам, жаждущим уничтожения власти «тиранов и сатрапов» любой ценой, вовсе не так уж комильфо, как нам казалось доселе. Поддерживать их совершенно необязательно. А играть на роковой склонности русского общества к обелению бунтарей – порядочное свинство.

Это книга о власти – власти государства и власти гения; их родство и в некотором смысле единоприродность занимали Волгина еще в предыдущем его романе – «Колеблясь над бездной», где исследовались отношения Достоевского и императорского дома. Власть государства не вызывает у Волгина никаких иллюзий, но и великая литература, в общем, дело достаточно жестокое и кровавое. В конце концов (и эту параллель Волгин проводит на редкость упорно), своей инсценировкой Николай Первый, если угодно, продемонстрировал свою... страшно вымолвить... причастность к искусству! Заставить пережить страх смерти, почувствовать уникальность и бесценность жизни и к этой жизни вернуть – не такова ли была задача и позднего Достоевского, утверждавшего именно бесценность жизни, бессмысленность любых социальных потрясений, оплаченных слезинкой ребенка? Рассмотрение чудовищной николаевской инсценировки с этой сугубо эстетической точки зрения – главная заслуга работы Волгина. По крайней мере, на взгляд автора этих строк, которого чисто научные заслуги Волгина-профессора интересуют куда меньше, чем выстраданный и трагический консерватизм Волгина-мыслителя.

Эту книгу – огромную и по объему, и по количеству усилий, на нее затраченных, – стоило бы прочесть всем, кто сегодня чувствует себя во всеоружии нравственной правоты и отважно ниспровергает очередного сатрапа. Непропавших заговоров не бывает, как не бывает, увы, и вечных империй. Правых и виноватых в таких противостояниях тоже нет. Единственным их результатом, оправданием и смыслом остается великая литература – никогда и никого еще ничему не научившая.

Вот такой роман и такой вывод. Вряд ли в сегодняшней России наберется больше двух тысяч человек, способных с ним согласиться. А потому не будем сетовать на недостаточность тиража: кому надо – прочтет.



«Литературная газета», № 19–20, 16 мая 2001, с. 10




Новости | Биография | Библиография | Стихи | Публицистика | Academia
Студия «Луч» | Литинститут | Фонд Достоевского
developed by Olga Kalinina
Перепечатка материалов с сайта только с разрешения автора. ©2004-2008

© А.В. Емельяненко, концепция сайта