Волгин И. Возвращение билета. Парадоксы национального самосознания. М.: Грантъ, 2004.


Книга большая, даже очень большая. Но это Игорь Волгин, увлекающийся и увлекающий; о чем бы ни писал, он заставит «резонировать» (в обоих смыслах этого слова – откликаться и размышлять). Его любимой темой «литература, интеллигенция, Россия» никогда не насытишься: всегда злободневно, всегда горячо. Чтение книги «Возвращение билета» диалогично – невольно вступаешь с автором в заочную беседу, редко – в полемику.

Игорь Волгин не раз отмечает известную и извечную тягу русских писателей к духовной «глобализации». Из всех великих, пожалуй, один только Пушкин был так скромен, что не претендовал на то, чтобы стать учителем жизни. Но уже от его современника – Гоголя – пошла другая традиция. Высокая, порой слишком, – завышенная. На удивление миру и на горе себе. Неслучайно это. Россия мучилась и до сих пор мучается общечеловеческими «проклятыми» вопросами. Чем, по счастью, её литература и отличается от других великих литератур.

В предисловии автор точно обрисовал замысел и структуру книги, не стану повторять, но добавлю, что главная ее удача – это обозримая картина уникального явления: вхождения русской литературы в мир и ее восхождения.

Русское оружие уже себя показало, русская держава уже утвердилась, но появление и исчезновение империй не такая уж большая новость для истории. Самая мощная и прочная экспансия – это борение совестливого творческого духа, это Россия Достоевского, Толстого, Горького, Солженицына – весь оборот «красного колеса» русской революции, ее соблазн, грех и искупление в назидание всему миру.

Волгин подталкивает к мысли: парадокс в том, что путь России (ее духа) неповторим, но без нее никому не обойтись. Мы сами относимся к себе (я говорю о национальном самосознании) парадоксально, что ж удивляться, что нас и любят и ненавидят? Волгин пишет: «С появлением Достоевского (и справедливости ради добавим – Л. Толстого) Россия останавливает на себе «зрачок мира».

«Бесы» при первом чтении (еще в школе, в сороковых) показались мне талантливым пасквилем, верней, выдумкой, никакого отношения к настоящим революционерам не имеющей, а потом этот же роман в шестидесятых поразил своим провидчеством («нечаевщина»). Любопытно, что открывшаяся мне гениальная угадка Достоевского вовсе не отменила фантастичности самого произведения. Читая книгу Волгина, я вдруг ясно понял – почему. У Волгина исследование тесно переплетается с исповедью, анализ сопровождается лирикой (недаром он начинал со стихов!). В его душе столкнулись две кумира: Маркс, знаменитый создатель теоретической утопии, и Достоевский, гениальный автор глубоко человеческой и человечной антиутопии. Художественный гений победил. Но это не значит, что в революции были только бесы и бесенята. Об этом опять же свидетельствует художественное слово – от «Двенадцати» Блока и до, скажем, «Клима Самгина». В «Бесах» отсутствует соблазн социальной интернациональной мечты. У революции героев не меньше, чем палачей. А сколько тех и других «в одном футляре»? Революция шизофренична, раздвоена, хоть и едина. Не отсюда ли парадоксальный Воланд, в котором неуловимо двоятся Зло и Добро? Ленин, разделяющий мир на черное и белое (пролетарское добро и буржуазное зло), в себе самом нераздельно слил добро и зло (увы, в таком «слиянии» последнее всегда разъедает первое!). «Шизофренизм» отразился и в языке литературы (косноязычие раннего Пастернака, речевой мир Платонова и Зощенко). Недаром Игорь Волгин записывает Достоевского как автора «стихов» капитана Лебядкина в предшественники «Столбцов» Заболоцкого.

Арест и ссылка преобразили Достоевского, как и Заболоцкого. Преобразились бы и многие другие, когда б им суждено было вернуться из ГУЛАГа…

Игорь Волгин свободно и смело «гуляет» по двум столетиям нашей литературы (вплоть до нынешних дней!), и это никак не идет в ущерб добротности и основательности его суждений. И самостоятельности. На меня, например, произвело особое впечатление, как объемно высвечен противоречивый образ Белинского. Сильный и убедительный вывод: «Белинский может оставаться предметом любви или нелюбви, но отнюдь не объектом научных исследований». Звучит как вызов бесстрастному литературоведению.

Волгин, позволю себе сказать, больше самого себя. Он писатель в широком русском понимании этого слова – он художник и публицист, мыслитель и наставник. Эта книга представляет его со всех сторон, она при всей своей «разнокалиберности» скреплена единым сводом – личностью самого автора. Похвала? Конечно, но не безусловная. В основном и целом вполне согласный с Игорем Волгиным, в частностях я то тут, то там спотыкался, особенно во второй части книги. Вот, скажем, автор честно воспроизводит свои политические публикации восьмидесятых-девяностых годов, изредка снабжая их сносками-поправками, соответствующими сегодняшнему времени. Но почему тогда не «поправлена» такая фраза: «…народ никогда не был соучастником зла». Увы, был. Как же без него (народа) революция и гражданская война? Недаром в другом месте Волгин говорит о нашем совокупном опыте (правда, приводит шокирующий ряд: Достоевского «невозможно “вычесть” из нашего совокупного опыта, как невозможно вычесть из него Пушкина, революцию, Сталина, Отечественную войну» – так-то оно так, но я никогда на полку на поставлю близко Пушкина и Сталина).

Но это маленький парадокс самого Волгина, который наделен верным историческим чутьем, компасом, той любовью к истине, которая в наше смутное время охраняет его от уклонений «влево» или «вправо» в угоду злобе дня.

Я начал с того, что книга большая, теперь уточню – весомая и достойная продолжения.


«Октябрь» № 8, 2005. С. 186–187.